Неточные совпадения
Помню тягостный кошмар больницы: в желтой, зыбкой пустоте слепо копошились, урчали и стонали серые и белые фигуры в
саванах, ходил на костылях длинный человек с бровями, точно усы, тряс большой
черной бородой и рычал, присвистывая...
Дед, бабушка да и все люди всегда говорили, что в больнице морят людей, — я считал свою жизнь поконченной. Подошла ко мне женщина в очках и тоже в
саване, написала что-то на
черной доске в моем изголовье, — мел сломался, крошки его посыпались на голову мне.
Завернули в белый
саван, привязали к ногам тяжесть, какой-то человек, в длинном
черном сюртуке и широком белом воротнике, как казалось Матвею, совсем непохожий на священника, прочитал молитвы, потом тело положили на доску, доску положили на борт, и через несколько секунд, среди захватывающей тишины, раздался плеск…
Он бежал, а над головой его мелькала мохнатая, землистая рука жида-знахаря и его
черная фигура, головой упирающаяся в небо. Вдруг из-под земли вырос кто-то в белом
саване и обхватил его…
Здесь, чай, и днем-то всегда сумерки, а теперь… — он поднял глаза кверху — ни одной звездочки на небе, поглядел кругом — все темно: направо и налево сплошная стена из
черных сосен, и кой-где высокие березы, которые, несмотря на темноту, белелись, как мертвецы в
саванах.
Вдруг музыка оборвалась, женщина спрыгнула на пол,
чёрный Стёпа окутал её золотистым халатом и убежал с нею, а люди закричали, завыли, хлопая ладонями, хватая друг друга; завертелись лакеи, белые, точно покойники в
саванах; зазвенели рюмки и бокалы, и люди начали пить жадно, как в знойный день. Пили и ели они нехорошо, непристойно; было почти противно видеть головы, склонённые над столом, это напоминало свиней над корытом.
Спустишься к нему, охватит тебя тепловатой пахучей сыростью, и первые минуты не видишь ничего. Потом выплывет во тьме аналой и
чёрный гроб, а в нём согбенно поместился маленький старичок в тёмном
саване с белыми крестами, черепами, тростью и копьём, — всё это смято и поломано на иссохшем теле его. В углу спряталась железная круглая печка, от неё, как толстый червь, труба вверх ползёт, а на кирпиче стен плесень наросла зелёной чешуёй. Луч света вонзился во тьму, как меч белый, и проржавел и рассыпался в ней.
Анна Акимовна ходила по комнатам, а за нею весь штат: тетушка, Варварушка, Ннкандровна, швейка Марфа Петровна, нижняя Маша. Варварушка, худая, тонкая, высокая, выше всех в доме, одетая во все
черное, пахнущая кипарисом и кофеем, в каждой комнате крестилась на образа и кланялась в пояс, и при взгляде на нее почему-то всякий раз приходило на память, что она уже приготовила себе к смертному часу
саван и что в том же сундуке, где лежит этот
саван, спрятаны также ее выигрышные билеты.
А вот другие девушки и в
черных платьях ходят, и
саваны себе шьют, а сами-то втихомолку старичков богатеньких любят.
Пришел портной — тощий, хромой человек, надел на меня
черный коленкоровый длинный
саван с рукавами и заметал его сверху донизу. Потом пришел парикмахер. Я в нем узнал того самого подмастерья от Теодора, который только что меня брил, и мы дружелюбно улыбнулись друг другу. Парикмахер надел на мою голову
черный парик с пейсами. Духовской вбежал в уборную и крикнул: «Васильев, гримируйтесь же!» Я сунул палец в какую-то краску, но сосед слева, суровый мужчина с глубокомысленным лбом, оборвал меня...
Понакаркали
чёрные вороны:
Грозным бедам широкий простор.
Крутит вихорь леса во все стороны,
Машет
саваном пена с озёр.
— Да, теперь ты у меня остался один, один на всем белом свете; теперь он
почернел для меня: «Отсветила звезда моя, отсветила приглядная, покрылась
саваном, небо туманное»… Как это дальше-то поется эта песня, которую сложил Владимир-утопленник?
Этот кусок льду, облегший былое я, частицу бога, поглотивший то, чему на земле даны были имена чести, благородства, любви к ближним; подле него зияющая могила, во льду ж для него иссеченная; над этим чудным гробом, который служил вместе и
саваном, маленькое белое существо, полное духовности и жизни, называемое европейцем и сверх того русским и Зудою; тут же на замерзлой реке
черный невольник, сын жарких и свободных степей Африки, может быть, царь в душе своей; волшебный свет луны, говорящей о другой подсолнечной, такой же бедной и все-таки драгоценной для тамошних жителей, как нам наша подсолнечная; тишина полуночи, и вдруг далеко, очень далеко, благовест, как будто голос неба, сходящий по лучу месяца, — если это не высокий момент для поэта и философа, так я не понимаю, что такое поэзия и философия.
— Боярыня! — торжественно, громко произнес Зверженовский, поднимаясь с лавки, — будь тверда! Ты нужна отечеству. Забудь, что ты женщина… докончи так, как начала. Твой сын уже не инок муромский, не
черная власяница и тяжелые вериги жмут его тело, а
саван белый, да гроб дощатый.
— Да, теперь ты у меня остался один, один на всем белом свете; теперь он
почернел для меня. «Отсветила звезда моя, отсветила приглядная, покрылося
саваном небо туманное». Как бишь дальше-то поется эта песня, которую сложил Владимир-утопленник?
Протерши глаза, Платонида Андревна оглянулась по покою: кругом темнота густая;
черного шкафа даже никак не отличишь от желтой стены; на лежанке, впрочем, чуть обозначается блестящий самовар, да длинное полотенце белеется на шнурке, словно мертвец, стоящий в
саване.